«Гражданин начальник, дай закурить, а то все сигареты вышмонали…» - затеял разговор мужичёк серой внешности
«Не положено», - безразлично ответил конвоир.
«Командир, ну сам знаешь, что не положено, на то хуй наложено.»
«Да я и не курю…»
«А-а-а», - протянул мужичёк: «Ясно. Слышь, а как тя кличут то?»
«Федя…» - скривил губы в полуулыбке охранник. Стандартное в тюрьме имя, либо Федя, либо Вася.
«Хорошее имя, Федя», - с иронией подхватил мой попутчик: «У меня тоже неплохое - Вася».
Мужичёк выдержал паузу, ожидая, по всей видимости ответа. Но конвоир лишь повернул лицо к единственному источнику света во мраке автозака – зарешёченному окошку на двери.
Мужичёк прижался к решётке отделяющей нас от охранника, проследив за взглядом конвоира.
«Чё, как там на воле? Нормально всё?»
«Нормально», - подтвердил Федя, поправляя лямку автомата, съехавшую с плеча, после того как автозак подпрыгнул на очередной выбоине.
«Чё, погодка огонь?»
«Ннда», - задумчиво подтвердил конвоир: «Ночью навьюжило пиздец как. Снега намело, будь здоров».
И как бы в подтверждение его слов, колёса грузовика в очередной раз завизжали на подъёме. Так, в течение, наверное, минуты мы поднимались на какую-то горку. Затем, автозак набрал скорость, проскочив обледенелый участок, и натужно ревя, пошёл уже нормальным ходом. От здания тюрьмы до здания суда, каких ни будь тысяча метров, но мы ехали уже минут сорок. Навьюжило, по всей видимости, действительно хорошо. В другое время, долгая поездка, может быть, и доставила бы удовольствие. Ведь если прислониться к решётке, то можно было увидеть в единственном окне проплывающие огрызки картин родного города. По знакомым с детства фасадам зданий угадывать, по какой улице едем. Но сейчас, чертовски замёрзли пальцы ног и рук.
Мы минут тридцать стояли на территории тюрьмы, дожидаясь по всей видимости, пока конвой оформит все бумаги, а может и просто примет на грудь – в такой денёк не грех…
Спасала тёплая куртка, которую недавно передал мне брат. Спортивная, ядовито-жёлтая, она резко контрастировала с окружающей действительностью. Я безмолвно сидел напротив мужичка, приспустив молнию на куртке грея за пазухой одеревеневшие от холода пальцы рук. На задубевшие ноги уже не обращал внимания, мысли витали где-то в зале суда.

Адвокат умудрилась недавно сделать экспертизу, поэтому надежда на благополучный исход дела вспыхнула во мне с новой силой. Оказывается, надежда не умирает последней. Она не умирает, наверное, вообще никогда…
Я написал кассационную жалобу после последнего судилища, без каких либо эмоций. Просто, чтобы переждать зиму на тюряжке и по весне, а может и летом уйти на лагерь. Чтобы не маяться по этапу от холода, как сейчас… Касачку рассмотрели неожиданно быстро. Прошло всего два с половиной месяца. Прошлую ждал полгода…
И вот, неделю назад, адвокат ознакомила меня с экспертизой. Тонкость проведения независимых экспертиз состоит в том, что они хоть и независимые, но делают их только по назначению суда. Все же мои ходатайства на проведения дополнительных экспертиз суд беззастенчиво отклонял, не утруждаясь даже высказать причину. «Суд считает нецелесообразным…» Сколько было этих ходатайств, от меня, от адвоката, но «суд считает нецелесообразным». Это ещё одна формулировка простого и доступного русского – да пошёл ты нахуй…

Но, оказывается, бывают на свете эксперты особого рода, у которых есть полномочия проводить экспертизы без назначения суда, на основе имеющихся материалов уголовного дела. И вот, адвокат посетила такого эксперта. Результат для меня был впечатляющ: «На основе предоставленных материалов уголовного дела нельзя достоверно судить как о виновности, так и о не виновности подсудимого…»
Как воскресает надежда? Она вспыхивает ярким пламенем, затмевая всё на свете, неумолимо пожирая нутро. И голова уже попросту отказывается разумно смотреть на мир и происходящее в нём. Ты уже уверен, что этот козырь решающий, и что судьи должны обратить своё внимание и выкинуть тебя из-за решёток. Ты уже не веришь, не надеешься, а как кажется, знаешь. Вот доедешь в этом автозаке до суда, а потом, пешком домой. Уже ощущаешь, как морозный ветер будет дуть в лицо, больно стреляя в кожу крупинками снега поднятых с сугробов. Уже чувствуешь, как от ходьбы теплеют ноги…

«Слышь, Федя, а чё, с касачки часто освобождаются?» - отрываясь от собственных мыслей, встрял я в вялую беседу моего попутчика и конвоира. Я усмехнулся, произнося имя.
Конвоир посмотрел на меня безразлично, но в безразличии этом просквозила какая-то человечность. В чём она выражалась трудно сказать, наверное, в том, что он смотрел на нас пятерых зеков едущих на суд без вражды, и охотно поддерживал разговор. Было видно, что он относится к нам без предубеждения в том, что мы звери. И даже укороченный АК лежащий у него на коленях, выглядел игрушечным и не настоящим. Лицо у конвоира добродушное, настолько насколько оно может быть добродушным у человека обличённого властью. Властью в случае чего стрелять на поражение…
«Да, не…» - протянул он задумчиво: «Не часто. В последний раз пару месяцев назад. Холопа какого-то освободили. Дахуя делов по касачке уйти. Мы его дня три, наверное, возили. У него там дело полностью пересматривали. Эти, как их, доказательства короче, новые всплыли. Свидетель какой-то объявился. А так, обычно отмена, а там уже в суде нагоняют…»

Я, внимательно слушая слова конвоира, кивнул благодарно, представляя себе, как меня нагонят. И предался мечтам, как будто не было позади долгих месяцев отсидки. Надеялся, как когда-то давным-давно, когда меня только закрыли. Тогда я, вычитав в УПК статью, которая сообщала о том, что рассмотрение кассационной жалобы должно уложиться в срок, не превышающий двух месяцев. Тогда я наивно, даже по-детски полагал, вот пройдёт два месяца и они там разберутся, наконец, что зря меня посадили, и отпустят. Как это по-русски - верить в то, что вышестоящие инстанции добрей и умней…

Первые два месяца прошли как в тумане. Резиновой вечностью натянутой в струнку протянулись эти два месяца через всю жизнь. Бредовая реальность овладела разумом полностью, не оставив места для отдыха даже во сне. Да и не было собственно разграничения между сном и бодрствованием. Одно сплошное существование, сизо-коричневым дымом въевшееся в мозг. Ни ответов, ни вопросов. Лишь сокамерники иной раз будоражили безбрежную напряжённую апатию.
«Ну чё ты расселся?» - зло бросил Лёха Кича, якобы случайно споткнувшись об мою ногу. Я сидел на краю шконки нагло кем-то разбуженный. Отходя ото сна, тщетно пытался вспомнить, что снилось. Снилась тюрьма. Разочарованно прикурил сигарету, как тут вклинился этот зек. Метров семидесяти роста. Худой как спичка. Широкое лицо, прищур глаз, маленький тонкий нос и чуть приоткрытая безгубая пропасть рта.
Я посмотрел на него снизу вверх, едва уловив его напряжение. И запоздало понимая, что слова относятся ко мне. «Ну всё»,-отстранённо проследил я за проплывающей перед внутренним взором мыслью: «Началось…»
«Давай, бери тряпку, и вперёд полы драить!» - приказным тоном сказал Кича.
«Не буду…» - едва слышно ответил я, как будто чужим голосом.
«Чё, чё ты сказал?» - громко, с вызовом и оттенком угрозы переспросил трассовой.
«Я говорю – не буду», - громче и как мне показалось, твёрже ответил я, чувствуя начинающую дрожь в руках. А сердце стало, остервенело качать уже не кровь, а сплошной адреналин, отдаваясь в пустоте мозга гулким эхом. И сквозь это эхо расслышал:
«Чё это ты не будешь? Ты чё не понял ещё - тюрьма сидим. На подножке проехать не проканает. В хате каждый при деле. К трассе ты не тянешься. Даже маяки выучить и те не смог. Так что давай, тряпку в зубы и вперёд…»
К трассе я, в самом деле, не тянулся. Просто не укладывалось в мозгах как может нормальному человеку придти в голову драть каждую ночь глотку, да дёргать какие-то верёвки. Бред какой-то.
Хотя, в порыве лёгкой эйфории от тёплой встречи я чуть было не подписался на это дело…

«Это хорошо, что к нам закинули», - задумчиво произнёс Белый, после знакомства и краткого объяснения как нам двум пряникам вести себя в хате: «А то мусора нозят, либо старичков загоняют, либо вообще невменяемых. Некому на трассе стоять. Вон, Кичу скоро на командировку заберут. Буратину тоже. Вы молодые вам и карты в руки».
Мы с пареньком, которого подняли в хату вместе со мной сидели напротив Андрюхи. Стараясь выглядеть по-свойски, мы жадно ловили каждое его слово. Хотя, лично я ничего не понимал. Что, к чему, какие такие трассы. Паренёк же как оказалось уже имел за плечами ходку по малолетке, поэтому ему было много проще.

Под вечер же Андрюха поинтересовался у меня:
«Ну чё Витёк, на трассу встанешь?»
Я неопределённо пожал плечами, сказав только:
«Посмотрим. Я ж даже и не знаю чё это такое…»
«Хе-хе, сейчас увидишь…»
Даже не подозревая того, но я прошёл первый тест на вшивость. Очень много можно подумать о человеке, который соглашается на предложение, не имея ни малейшего понятия о сути этого предложения. Более того, если согласился и не вывез, то доверие окружающих к тебе будет сильно, возможно даже безвозвратно, подорвано…
Тогда я об этом даже не задумывался. Понимание пришло много позже, когда нашлось время чтобы проанализировать каждый день своей жизни.
Но тогда, я две ночи прилежно пытался понять суть Людхода. Заучивал маяки, в общем напрасно, потому что слабо представлял их назначение и расположение хат. Пытался учить глобус – приблизительную схему расположения камер на тюрьме. Но всё тщетно. А через два дня заболел. Полторы недели болезни кошмарным беспамятством пролетели и насовсем отрезали желание стоять на трассе, орать в окошко с решётками, и разбираться во всех премудростях тюремной жизни.
Болезнь принесла за собой покрывало апатии и отстранённости, укутав им душу.

«Народу пока хватает», - стал я что-то мямлить, пытаясь найти отговорку от унизительного, на мой вольный ещё взгляд, занятия. Каким-то седьмым чувством я знал, возьми я сейчас в руки тряпку, и уже никогда мне от неё не избавиться.
«Какого народа?» - не понял Лёха.
Я кивнул на трёх человек, усиленно сметающих к роботине весь сор, накопившийся в хате поле ночи:
«Ну, вон, убираются же…» - неуверенно сказал я, отчётливо осознавая всю слабость моей отговорки.
«И чё што убираются», - всё больше повышая голос, давил Кича: «Тряпка ещё одна есть, так что отмазки не принимаются».
Не знаю, что помогло мне, может этот властный тон, играющий на публику, и вызвавший во мне злость. А может интуиция обострившееся в нестандартной ситуации, но решение проблемы как будто возникло из ниоткуда.
Я уверенно поднял голову, расправил плечи и посмотрел прямо ему в глаза:
«Слышишь, чё ты от меня хочешь? Я тут не сорю, так что и убирать не буду».
«Чё ты сказал?» - было видно, оппонент мой не ожидал такого ответа. Поэтому вопрос был им задан, только ради того, чтобы хоть что-то сказать. И потом поспешно добавил: «Я не понял, тебе чё не канает убираться?»
«Я говорю, ты тут всю ночь записки рвёшь и на пол бросаешь. И хочешь, чтобы я за тобой убирался? Такое мне, как ты выразился, не канает. За собой уберусь, но чтобы за кем-то…» - Я оборвал фразу на полуслове, не зная какое слово употребить. В душе совершенно не хотел уподобляться окружавшим меня зекам и старался не пользоваться тюремным сленгом. Употреблял в разговорах исключительно вольные слова. Подсознательное это стремление сослужило мне впоследствии неплохую службу. Дело в том, что тюремный лексикон отличается от вольного настолько, что значение многих употребляемых мною слов массе арестантов было просто неизвестно. Оперируя исключительно такими словами, мне часто удавалось отсекать на корню всякие нападки в мою сторону. А их было не мало…
«Ну ты чё внатуре…» - с угрозой начал было орать Лёха, но его оборвал Белый: «Слышь, Кича не наебенивай там. Не хочет человек на тряпку падать - его дело. Займётся чем ни будь другим».

Часа через два, после завтрака, я сидел за баркасом, не решаясь встать и походить. Не смотря на то, что сидеть на узкой маленькой лавочке было крайне не удобно. Но встать и размяться не хотелось потому, что место бы сразу кто ни будь, занял, а присесть было негде. Сидящий рядом Палец неожиданно, как будто что-то хорошенько обдумав, обратился ко мне:
«Зря ты так… чё тебе не канает полы что ли мыть?» - говорил он, максимально понизив голос, отчего складывалось впечатление, что хочет пообщаться по душам: «Тебе чё, стрёмно?»
«Нет, Саня, не стрёмно. Я могу убраться за собой, за родными людьми, но за посторонними – уволь. Я чё на дворника похож?»
«Да нет», - покачал Палец головой: «просто чё тогда получается, по-твоему, что это стрёмное занятие. То есть этим стрёмно заниматься…»
«Саня, понимай, как хочешь. Я своё мнение сказал, а чё там кому канает или нет, пусть решает каждый сам за себя», - зло бросил я, всем видом показывая что разговор исчерпан и зачем-то покосился на циферблат пластмассового будильника стоящего рядом.
Палец ещё какое-то время сидел, обдумывая, разговор. А я, постепенно отходя от утреннего инцидента, погружался в свои мысли. Они, всплывшие после нервной встряски, откуда из глубин сознания, тяжело ворочались в голове, и нехотя опускались обратно на дно.

Безнадёжная тоска вдруг охватила мою душу. Я безмолвно орал, бился головой о баркас, висел на решках остервенело расшатывая их, резал мойкой себе вены, разламывал шкафчик, разбрасывая по хате шлёнки с остывающей баландой. Я с разбега бился о безжизненный металлический холод «робота». Я медленно сходил с ума, представляя себе всё то, до чего осталось, казалось пол шага. Что вот-вот станет возможным, потому что безумие делает возможным даже невозможное.
Из этого состояния вывел толчок локтём в бок:
«За баркасом не спят», - произнёс Палец. Оказывается, я не заметив даже, положил руки на стол и уронил на них голову. И это замечание, показалось, вконец выжало меня. Я с надеждой глянул на часы. Казалось, я сходил с ума целую вечность, казалось безумие подстегнуло ход времени. Но, нет, прошло всего, каких-то четыре минуты с момента нашего разговора.
И от осознания этой злой шутки времени, стало очень тесно в хате. Что-то внутри как будто надломилось и вот уже близкое сумасшествие отступило в тень, а душу заполнила огромная жалость к самому себе.
«За что? Почему? Что я тебе сделал?» - вереницей начали пролетать вопросы, адресованные к тому, к кому обычно обращаются люди в момент тяжких испытаний.
«Господи, помилуй!» - хотелось молить, упав на колени. И меня самого поразила та слепая вера, которая вдруг нахлынула. И стало очень стыдно, всегда отрицал это религиозное явление, а как припекло, так сразу ниц падать? Я с усилием подавил в себе это желание слепо верить. Нет, так я не мог. И если есть на свете бог, то никогда ему не услышать моих просьб.
Я оглядел камеру, тела, спавшие на шконках, лица вроде ещё одинаково по-тюремному серые, но если вглядется, то очень разные. И вдруг подумалось:
«Сука ты Господи. Я знал, что ты любишь шутить, но не до такой же степени…»
И раз за разом про себя повторял эту фразу как мантру, чувствуя, как наполняется душа уверенностью. Уверенностью в том, что всё пройдёт, что я выживу и с ума уже не сойду. Если в критической ситуации есть силы пойти вопреки разумному, и послать к чертям последнюю надежду – веру в доброту бога, тогда есть силы ещё жить.

Это был первый мой настоящий жизненный урок. Именно так я начал постигать тяжёлую науку веры в собственные силы, а не в пустые надежды…

Наконец, автозак всхлипнув тормозами, остановился. Федя открыл дверь, перекинулся с невидимым собеседником парой фраз. Кто-то невидимый сунул ему в руку горсть наручников. Конвоир с силой хлопнул дверцей, и повернувшись к нам лицом:
«Ну чё жулики-бандиты, давай обраслечиваться!» - с этими словами он положил на скамейку автомат и четыре наручника подошёл к решётке.
«Кто первый?»
Мужичёк, молча протянул руки.
«За спину», - коротко бросил конвоир.
Мужичёк так же не слова ни говоря, повернулся и заложил руки за спину. Федя просунул наручники за решётку, затянул их на запястьях. Такую же процедуру проделал со всеми. Сидеть в наручниках доложу я вам не самое лучшее времяпрепровождение. Тем более в холодном боксе автозака. Наручники туго затянутые за спиной холодно обжигали кожу. В неестественных позах, всем корпусом наклонившись вперёд, мы представляли собой жалкое зрелище.
«Слышь, старик, подай папку», - попросил я паренька раскорячившегося рядом. С какой-то непонятно откуда вдруг взявшейся сноровкой я ухватил папку, которую с такой же сноровкой и ловкостью подал мне попутчик. Со стороны, наверное, комично было наблюдать, это действо. Но сейчас было не до смеха…
Дверца открылась и чей-то начальственный голос, нагло бросил:
«Серёга, давай, выгружай!»
«Ну вот», - усмехнулся про себя я: «Всю контору спалили. Оказывается дубаря Серёгой звать…»
«Первый пошёл!» - строго произнёс конвоир, открывая решётку.
Первым пошёл невзрачный мужичёк. Минуты через три с улицы послышалось:
«Второй пошёл!»
Серёга эхом повторил услышанное. И паренёк, подававший мне папку нехотя поднялся и вышел. Я был третьим.
Недоверчиво ставя ногу на верхнюю ступеньку выдвижной лестницы, пришёл к выводу, что к этому недоверию привыкнуть нельзя. Не очень то и веришь, что стоящие с двух сторон конвоиры успеют подхватить тебя за руки, чтобы ты не шлёпнулся лицом об землю. А если и успеют подхватить, то не факт что удержат.
Вот и сейчас, рука одного дрогнула именно в тот момент, когда ноги мои уже ступили на заснеженный асфальт. Но, одна нога соскользнула, и я чуть было со всего маха не «поцеловал» землю. Папка стремительно вылетела, рассыпав содержимое ковром исписанных листков. Благо конвоир вовремя опомнился и, схватив меня за шиворот резко поставил на ноги. Затем спешно одним движением собрал то, что рассыпалось, запихал обратно в папку и сунул её мне подмышку. Я же успел оглядеться, прищурив от яркого света глаза. Заводили нас не через чёрный ход, как это обычно делается, а через парадный. Отметил про себя, что ворота к чёрному ходу наполовину завалены снегом.
«Ну чё вы там копаетесь, блять!!!» - послышался раздражённый окрик исходивший от неясного силуэта обозначившегося в проёме стеклянной двери: «Давай по шурику!»
Я не спеша, направился на окрик. А силуэт не унимался:
«Хули ты ползёшь! Двигай поршнями давай!»
«Да пошёл ты нахуй», - индифферентно подумал я. От старого потрёпанного ЗИЛа до входа, каких ни будь десять метров. Десять метров свободного воздуха, и я хотел вдохнуть его весь…
В холе храма правосудия жизнь как будто остановилась. Люди, вольные люди! Но они, восковыми фигурами застыли там, где им преградили дорогу охранники. Как будто жизнь бьющую ключом поставили на паузу.
Мужчины в синих прокурорских мундирах. Среднего возраста женщины, по всей видимости, пришедшие, на какое ни будь судебное разбирательство. Симпатичная девушка, почему-то прижалась к стене, опасливо косясь на происходящее. Несколько молодых женщин тоже в прокурорских мундирах. Я шёл, всматриваясь в мимолётные лица, здоровые, не обезображенные неволей. И лицо моё отчего-то разрезала хищная улыбка. Для многих из них я, выражаясь по лагерному, – сеанс. Но, в свою очередь, они для меня не сеанс не меньший. Я ловил на себе презрение, равнодушие, страх. Ещё бы, ведь меня как страшного зверя закованного и униженного окриками конвоира провели-протащили через холл, по коридору, в подвал, закрыли в клетку и только после этого сняли наручники…

Четыре часа одиночества в просторной клетке. Часа два до заседания и столько же после. В другом случае это несказанное удовольствие остаться наедине с самим собой после толкучки хаты. Но, сейчас, одиночество стало смерти подобно. Мысли, чувства, надежды, страхи калейдоскопом проносятся в голове вновь и вновь. Нет покоя, противоречивые чувства как дыба, разрывающая душу… И хочется закурить, но сигареты вышмонали ещё в тюряжке. На суд с куревом нельзя. Протащить, конечно, можно, но почему-то не стал. И вот мучительное ожидание закончилось. Услышал свою фамилию и незамедлительно ответил:
«В третьей!!!»
Вновь наручники, вверх по лестнице. Одна из множества кабинетных дверей, небольшая зала суда. Десять минут разбирательства и итог:
«Приговор оставить без изменения. Новые материалы приобщить к уголовному делу…»
Я лишь усмехнулся безрадостно ещё одному парадоксу. За время всех судебных разбирательств я пришёл к неутешительному выводу. Судебная система и простая человеческая логика, понятия не совместимые нисколько. Зачем присоединять экспертизу к делу, если приговор остаётся без изменений? Не было оснований не приобщать, это понятно. Но, почему же тогда приговор оставили без изменений? Но такое решение суд имеет право не обосновывать. Просто суд, как обычно, считает нецелесообразным…
«А, к чёрту!» - плюнув в сердцах на решение суда, я вновь протянул руки через окошко в решётке обезьянника. В который уже раз за день хрустнули наручники, снова коридор, подвал и обезьянник номер три.
Уже без эмоций уселся на лавку, облокотившись о боковую стенку, снял ботинки, и насколько смог вытянул на лавке ноги. Жизнь наладилась, надежда в который уже раз умерла, и оживать в будущем ей не с чего. «Разве что амнистия…»- улыбнулся я. Амнистия для каждого арестанта это святое средоточие фарта, удачи, везения. Об этой даме шутить не принято. Существует много легенд, кого и как настиг рок амнистии. Это слепая мечта, последний оазис надежды, в пустыне серых будней, арестанта. Но, я уже привык смотреть на вещи, без каких либо очков. И если впадал в крайности, то только отталкиваясь от конкретных фактов. Факты же говорили что амнистия настолько зыбкая тема, что думать о ней не имеет никакого смысла…
А смысл был особо, не думая ждать. Не слепо ждать чего-то неизвестного, а с уверенностью, ждать этапа на командировку. Ждать очередной встряски прописываясь в бараке. Ну а там, пока суть, да дело, можно уже томиться в ожидании свободы. Золотой, брильянтовой, бесценной…