Прапорщик Ревенко был из тех вертухаев старой закалки, о которых можно сегодня прочесть разве что у Солженицина или Туманова. В предпенсионном возрасте, смекалистый и исполнительный, он, как и положено людям его натуры, постоянно искал повод прогнуться перед начальством. Трудно представить токаря или плотника, лебезящего перед своим руководством. В этом просто-напросто нет никакого смысла, потому, что работа их заключается в производстве конкретного продукта при помощи конкретных же инструментов. Инструмент вертухая - зеки. Материал живой, динамичный, и, стало быть, интересный, как всё новое. Много лет Ревенко проработал дежурным по изолятору, и ориентируется в ограниченном пространстве камерной системы как рыба в воде. Он всех знает, и его знают все. Прозвище его - Хохол, под стать фамилии, пшеничного цвета усам на лоснящейся морде, и оглушительному, как пожарная сигнализация, голосу с характерным акцентом. Хохол - начальник подвала. Он знает, как свернуть кровь подлому зеку, как сделать его пребывание на киче максимально некомфортным. Хохол не дурак, и не быковатого типа служака. Просто с ним нужно хотя бы иногда поговорить о чем-нибудь обычном. О детях, например, о растущих на свободе ценах, рассказать какой-нибудь новый анекдот, после которого Хохол будет долго трястись толстым животом и утирать мятым носовым платком прослезившиеся глаза. Хохол знает себе цену. И память имеет хорошую. Он может "снисходительно не замечать" нарушения режима, но если однажды кто-то проявил неуважение к его статусу и личности, всё!.. Хохол умеет мстить. Он носит на ногах тапочки на мягкой подошве, и умеет бесшумно передвигаться по коридору. У него замечательный слух, и присев возле камеры и прислонив ухо к двери, он выжидает момента, когда обернув своим носовым платком ключ, можно будет бесшумно открыть дверь, внезапно влететь в камеру и забрать запрещенные предметы. Трудно тому, кто однажды показал Хохлу зубы. Тогда, из простого, деревенского мужика он превращается в мстительного и злобного тирана, этакого бультерьера, вцепившегося в свою жертву мертвой хваткой.

Седьмую буровскую хату Хохол долбил из смены в смену уже около месяца. Заступая на дежурство через каждые трое суток, он как заведенный часовой механизм выжидал, влетал в камеру, и забирал у тамошних сидельцев всё, что они сумели восстановить за прошедшие с его последней смены дни. Скарб арестанта на киче не больно хитер, но именно поэтому каждый предмет имеет свою особую, прикладную ценность. Связанный нитками на двух спичках пластинчатый кипятильник из половинок бритвенных лезвий, куски электрического провода, присоединяемых к лампе освещения, нихромовая спираль, на огне которой можно поджарить хлеб и сварить чай. Собственно и сам чай из перечисленных "запретов" является самым основным. Потери всего перечисленного, весьма ощутимо сказываются на психологическом состоянии тех, к кому Хохол имел несчастье относиться враждебно.

За что же он невзлюбил сидельцев седьмой хаты? Да кто ж его теперь знает. Двадцатипятилетний армянин Ашот полагал, что Хохол испытывает к нему неприязнь националистического характера, и однажды во время очередного нападения дотошного вертухая даже крикнул ему в сердцах: «Слущий, ты чо думаиш я черный значит бог меня делал другой? Исус меня делал, панимаишь, Исус! Тебя тоже Исус делал, чо ты хочишь ара? Святое есть у тебя?». Но Хохол не носил креста, и никак не проявлял христианской принадлежности, и потому отвечал лениво: «Кто тебя "сделал" я не знаю, а меня "сделали" мои родители. Куда успел провода засунуть? А ну сними носки!». Ашот снимал и выворачивал наизнанку носки, от души матеря Хохла на родом языке. Молодой крытник Толянчик, недавно прибывший из тюрьмы Тулуна, где прошел уникальную школу самопознания, считал поведение Хохла не иначе, как заказ обозленных лично на него оперов. Этот парень вдумчиво и осторожно реагировал на проделки Хохла, как бы ожидая от последнего какую-нибудь более опасную провокацию. Третьим, и последним сидельцем седьмой камеры был тридцатилетний татарин Амир. Крупных габаритов, флегматичный и внешне толстокожий, он имел на удивление острый, практичный ум, хорошо подвешенный язык и тонкое чувство юмора. Он никогда ни на чем не заморачивался, и всё негативное быстро вытеснял из головы. Эти качества позволяли ему всегда выглядеть философски ровным, что в свою очередь делало его душой коллектива. Так или иначе, несмотря на разность личных взглядов троих арестантов относительно поведения прапорщика Ревенко, проблема была слишком явной, чтобы не утруждать мозги поиском ее решения.

Мир камерной жизни крайне узок. Когда человек лишается привычной возможности пользоваться элементарными предметами, когда эти предметы отсутствуют даже в поле его визуального наблюдения, то потребность заполнения окружающей пустоты аккумулируется единственным возможным образом: человек в камере начинает чаще погружаться в себя. Знакомые между собой люди при кратковременных встречах на улице ли, в гостях, стараются демонстрировать друг другу только положительные свои качества. В камере же, находясь на ограниченном пространстве в течение 24 часов в сутки, люди раскрываются во всех своих врожденных и приобретенных качествах. Чавканье во время еды одного и храп другого могут раздражать на бытовом уровне, и это раздражение необходимо как-то осмыслить. В камере люди поневоле начинают думать глубже, чем на открытом пространстве. Их коммуникационные способности постоянно совершенствуются, а агрессивность среды не позволяет расслабиться. Вот в таких условиях трое сокамерников искали выход из сложившейся ситуации.

Попытки вывести Хохла на отвлеченный разговор результатов не приносили, Ревенко включал циничную непробиваемость, а явная грубость или угрозы в его адрес не соответствовали "антидемократическим" условиям. Можно было потерять не только собственное здоровье, но и усугубить общую обстановку в подвале. На секунду отступив от сути повествования, хотелось бы заметить, что описывая от третьего лица эту реальную историю, я желал продемонстрировать внимательному читателю способность мозга находить нестандартные решения в экстремальных ситуациях. Итак, Хохол заступил на очередное дежурство, к которому обитатели 7-й хаты начали готовиться с самого раннего утра. Всё что можно было спрятать, по обыкновению было убрано в надежные места, но суть состояла в том, что весь день сидеть без чая было невозможно, а Хохол как злой дух влетал именно в тот момент, когда всё было на верхах. Дежурным по зоне в этот день был хозяин, который в обязательном порядке сделал обход подвала. Ревенко словно щенок вертелся возле него, открывая и закрывая камеры. Хозяин был серьезный дядька. Настоящий полковник. Ближе к обеду Толянчику принесли передачу от родителей, и жизнь в камере заметно оживилась. После мамкиных пирогов захотелось чая, но риск лишиться его тормозил арестантов доставать все необходимые для этого принадлежности. Какое-то время молча и в сухомятку ели конфеты, пока Амира не осенила мысль.

Сев в круг, трое арестантов долго шептались, прислушиваясь к шорохам за дверью, и уже ближе к ужину приступили к реализации первого этапа намеченного плана. В искусственно разыгранном конфликте между Толянчиком и Ашотом, камера наполнилась громкими криками. Хохла не пришлось долго ждать, и вскоре дверной глазок открылся. Ревенко увидел картину, когда Амир разнимал сцепившихся Ашота и Толянчика, и с силой пнув в железную дверь крикнул: «Вас успокоить, или сами угомонитесь?!!» При этих словах зеки прекратили потасовку, и начали расходиться в стороны. Чувствовалось, как медленно остывает их эмоциональный запал. Хохол привык к подобным конфликтам между сокамерниками, поэтому молча наблюдал, как Толянчик напоследок твердо сказал Ашоту: «Еще раз скажешь так, я тебя завалю!» - «Будем посмотреть еще, кто кого завалит.» - буркнул в ответ армянин, и на этом конфликт исчерпался.

«Всё нормально, командир!» - весело и непринужденно обратился Амир к Ревенко, который продолжал наблюдать за ними. С лязгом хлопнув задвижкой глазка, Хохол удалился. После отбоя, когда раздали матрацы и погасили основной свет включив ночники, сидельцы хаты номер семь наконец достали из курков всё необходимое, заварили чаю, и в умиротворенном состоянии продолжили доедать мамкины гостинцы. По ночам Хохол обходил камеры каждые полчаса, при этом в полной тишине было слышно, как он открывал и закрывал глазки в камерах. Когда он подходил к очередной, там уже царила видимость полного погружения в сон. Все лежали под одеялами, и не издавали ни единого звука. Старый лис Ревенко прекрасно знал, что зеки не спят, и оживут, как только он отойдет от хаты, но это была та ситуация, на которую он никак не мог оказывать своего влияния. В конце концов, все находятся на своих местах и в горизонтальном положении. Этого ему вполне достаточно.

Было около двух часов ночи, когда большая часть зеков действительно засыпает, стараясь использовать по назначению хотя бы часть отведенного для отдыха на мягком матрасе времени. Заглянув в глазок хаты номер семь, Ревенко увидел двух лежащих под одеялами людей, но третья постель была пуста. Хохол по памяти знал, что здесь должен лежать армянин. «Где третий?» - спросил он, рассчитывая, что по обыкновению находящийся сбоку на толчке отзовется. В ответ - тишина. Хохол слегка пнул дверь, и повторил: «Эй, третий где?» Реакции-ноль. Двое зеков спали, и даже не шевельнулись. Хохол попробовал разглядеть правый нижний угол камеры, где находился толчок, но за слабым ночным освещением и в силу слепой зоны этого места так ничего и не увидел. И не услышал. Когда человек идет на толчок, он обязательно включает воду. Шума воды не было. Стояла полная тишина. Ревенко сунул в скважину замка ключ, провернул его, открыл дверь и встал вплотную у второй, решетчатой, оглядывая полутьму камеры. Глаза со свету не сразу разобрали темный силуэт чуть впереди на полу. Хохол присел, и несколько мгновений разглядывал лежащего перед ним Ашота. Тот лежал в нелепой, скрюченной позе спиной к двери, и из-под его головы растекалась по полу густая красная жидкость. Шея так же была вымазана багровым цветом, и в районе сонной артерии из нее торчала рукоятка металлической заточки.

Увидев эту картину, Хохол вскочил на ноги, хлопнул дверью и побежал к телефону. Амир, Толянчик и Ашот быстро поднялись, и без лишней суеты, молча и организованно приступили к уборке маскарада. Пока Толянчик тряпкой вытирал пол от мамкиного кетчупа, Амир снимал подвязку, на которой крепилась к телу согнутая под углом заточка на шее Ашота. Всё делалось споро и быстро. Хозяин сидел за письменным столом в своем кабинете когда раздался звонок. У хозяина много работы, и большая часть - бумажная. Штаб ближе к подвалу, чем дежурная часть, поэтому ДПНК догнал хозяина уже при входе на территорию изолятора. Дверь хаты номер 7 открылась. Трое зеков мирно спали на своих местах.

«Открой решетку!» - после небольшой паузы сказал хозяин онемевшему вдруг Ревенко. Хохол какое-то время пытался дрожащими руками попасть ключом в скважину замка, и эту нелепую ситуацию прервал находящийся рядом ДПНК, грубо отстранив прапорщика локтем, и открыв дверь своим ключом. Хозяин вошел в камеру, и остановился у порога. Образованный, умный, он совершенно спокойно оглядывал камеру, спящих зеков, толчок, и всё, за что только мог зацепиться его цепкий, опытный глаз. Опустив глаза вниз, хозяин увидел Хохла, который, согнувшись в три погибели, пытался разглядеть что-то на полу, вокруг его ботинок. Тогда хозяин сделал шаг в сторону, будто освобождая прапорщику место для обзора. Хохол поднял голову, и его глаза встретились с глазами хозяина. Это были тяжелые мгновенья для старого вертухая. За всю свою долгую жизнь он еще никогда не попадал в подобную ситуацию.

«Тссс..» - прошептал хозяин, приложив палец к губам и, многозначительно глядя на Хохла, кивнул ему головой, указывая на выход. ДПНК, седой майор стоял в дверях, и молча наблюдал за происходящим. Даже ему с коридора было хорошо видно, что пол в камере был чистым и сухим. Хохол в состоянии глубокого погружения в себя поплелся из камеры, и, переступая порог, шумно споткнулся о него. В этот момент проснулся разбуженный этими звуками Ашот, приподнялся на кровати, и, растирая кулаками заспанные глаза, произнес с неподдельным удивлением, глядя на стоящего в камере хозяина: «Ара, чо подъем уже, да?» - «Ложись-ложись, всё в порядке. Время есть еще» - по-отечески заботливо сказал хозяин, и вышел из камеры. Дверь закрылась.

Хохол проработал после этого совсем недолго. Может быть месяц, а может и два. Что-то начало происходить у него в отношениях с руководством, и в этой новой атмосфере он никак не мог найти себя. Все его уловки с выслуживанием, лизоблюдством, а где и интригами, вдруг перестали работать. Говорят, ему предложили должность завхоза в местном УВД, и в итоге он перевелся туда.

Характерно, что с того злополучного момента и до самого последнего дня работы в зоне, больше он ни разу даже не заглянул в глазок буровской хаты номер 7.